Что-то в этом году люди умирают с особенной готовностью.
Вот и Анджей Жулавский.
Я очень долго собиралась это сделать и, наконец, посмотрела его фильм 1975 года во второй раз - за два дня до его смерти.
Когда-то подростком я увидела "Главное - любить" по телевизору, который тогда делал запредельное близким (если включать его после полуночи конечно).
В этом фильме все было из запрещённого воздуха, из последних и уже ненужных слов, и чувств, за которыми не следует ничего кроме окончательного краха. И я все это полюбила. Вернее, не полюбила, а как это бывает в том возрасте, просто согласилась со всем, что увидела: это не было предметом выбора.
В этом кино вообще никто ничего не выбирает. Парижский фотограф Серве, снимающий сексуальные оргии, чтобы выплатить долги своего непутевого отца, замечает Надин, актрису, мучающуюся на съемках идиотского фильма, потому что она больше нигде не нужна.
Он видит её лицо. Он целит в него фотоаппаратом и приближает сильнее чем следовало. Теперь он всегда должен искать его, и сам не знает, что делать с этой аддикцией по ту сторону сексуальности. Что делать, когда ты увидел Лицо и сгорел душою? Он по инерции пытается снимать её - не помогает; соблазнить её - и сбегает, когда она зовёт его в постель. Он вновь идёт в руки своего дьявола - старого шантажиста, для которого фиксирует чужие грехи. Так Серве зарабатывает деньги, на которые пытается купить ей новую жизнь: он даёт безумному режиссеру недостающую сумму на постановку "Ричарда III" в обмен на роль леди Анны для Надин. Режиссёр берет. О да, Надин, все её помнят по лесбийскому порнофильму. Ничего не исправить. Это её главное и единственное знание. Это то, из-за чего срывается ее голос на читке. Это знание почти всех, кто вызывает сочувствие в этом фильме, всех, кроме идиота, который увидел её лицо на съемках любовной сцены.
Никто не "борется за счастье" или хотя бы за удовольствие. Все дело только в том, сохранил ли ты ещё способность испытывать боль или уже не справляешься. Тогда плохо.
Что можно сделать с любовью? Только усиливать боль, ставить на самом себе знаменитый эксперимент Милгрема: увидел ли ты все, запомнил ли все, или нужно добавить ещё пару разрядов электрического тока? "Рассказать тебе про Вьетнам? про другие войны, на который я был?"- спрашивает Серве. - "Не надо, это скучно".
Очарованный странник Серве идёт вперед; его путь сопровождают трупы, о каждом из которых он жалеет. Алкоголик-интеллектуал, муж его брошенной любовницы, к которому он приходит исповедаться: "Ты единственный человек, которому я могу это рассказать" - "Ты что же, бросил мою жену?" Алкоголик дарит фотографу саму идею подарить актрисе театр и умирает, вполне сознательно доведя себя до белой горячки.
- Перед смертью он читал Бодлера, - говорит красавец-врач, играющий роль Харона.
И другой - Жак, муж Надин - человек около кино, без профессии и призвания, коллекционер портретов кинозвезд - истероидный, ненужно чуткий и бесконечно обаятельный. Он и провоцирует героя, и пытается его остановить, но всякий раз бросает то, что делает, за полной ненужностью всего этого. Он видит как рок входит в его жизнь - он мог бы побороться, но не борется, потому что звук надвигающегося конца - это единственное, что он ещё может слышать; все остальное - забалтывание, кружение вокруг веревочной петли, как будто её здесь нет, а она есть... Он приходит на репетицию и ложится в гроб, чтобы Анна-Надин смогла убедительней оплакать свою потерю.
Надин говорит: Я люблю тебя. Удержи меня. Не отпускай меня. Он отвечает как-то так: Я сделаю для тебя все что угодно. Я не могу только одного - жить.
Кажется, тогда, в первый раз, я не поняла, о чем речь. Теперь понимаю.
И вот, взяв с неё обещание месяц не видеть влюблённого фотографа, а потом взяв с него деньги как бы в обмен на свою жену, он идёт и проглатывает пачку таблеток в туалете бистро. Зачем было брать деньги? - понятно зачем: унизиться самым последним образом, разбить себя вдребезги, и посмотреть уцелеет ли хоть что-нибудь среди осколков. Не уцелело. Перед смертью он успевает продать свою коллекцию кинораритетов, оставить все деньги Надин, а то, что никто не купил, изорвать в клочья.
Красивый врач вновь проводит фотографа к мертвому телу. "Он не должен был... Он не должен был!.." - кричит Серве. Надин даёт ему пощечину. Тысяча поводов испытать вину, но нет в мире виноватых. Чувство вины ничего не меняет и даже не увеличивает груза, который несёт каждый из них.
А потом к фотографу является шантажист, знающий его с детства, с трогательной старушкой-женой, всегда зовущей остаться к обеду, и его свора избивает Серве за невежливую попытку выйти из игры. Разумный человек, которому важно поддерживать порядок, иерархию и наказывать покушение на своё достоинство. Но самое поразительное, что в разговоре перед этим визитом, разумный человек кричит Серве: Смотреть на самое мерзкое, самое унизительное в жизни и не отворачиваться - это и значит быть человеком! Он наказывает Серве за отказ быть человеком - за попытку быть кем-то иным.
Но я не сказала о главном - о том, кому незачем пытаться быть иным - он иной на самом деле: Клаус Кински. Он играет Циммера, актера, который играет Ричарда III. Собственно только он и застрял в моей памяти двадцатилетней давности - он и казался мне главным героем, других я почти не помнила. Там, где он, в это пространство одиноких одержимостей вдруг врывается настоящее величие: не менее больной и уродливый чем все остальные - нет, более, не зря он играет горбуна Ричарда, - он прекрасен. Ни у кого здесь нет места в бытии, но он и есть бытие. Циммер ужасен в своих завываниях и прыжках по сцене, и тем не менее, только его юродство напоминает о призвании. Он валяется в постели с пьяным режиссером, накрашенным как пожилая шлюха и осыпает его бранью. После провала спектакля, прочтя в рецензии о "паяце Циммере", он на ровном месте устраивает драку с двумя крупными мужичинами, перед этим с особым удовольствием сообщив им, что он гомосексуалист, разбрасывает их по углам и уходит с их проститутками. Он дарит фотографу деньги (видимо, те самые, что тот отдаст Жаку перед его самоубийством) - зная, что именно Серве оплатил постановку - не то чтобы желая возместить ущерб, а просто так. "Я очень люблю Надин" вместо объяснения. Можно было бы сказать, что он любит её как человек, потерпевший крушение, - собрата по несчастью. Но он не терпел крушение, он и есть крушение. До последнего я ждала, что третьим умрет он. Самое поразительное открытие второго просмотра - он не умер, а просто уехал. В свой кантон Ури или ещё куда-нибудь. Думает ли он, что что-то можно исправить? Пожалуй, нет. Он живет.
Жулавский доводил своих актеров до отчаянья и безумия, из грубой магии коллективного помешательства и сделано его кино, но Кински и не нужно было доводить. Бич божий хлещет себя сам. Не знаю, то, что долгие годы я влюблялась в людей, какой-то сотой долей похожих на Циммера, - успех ли это режиссера Жулавского?
В конце концов, главное - любить.
Вот и Анджей Жулавский.
Я очень долго собиралась это сделать и, наконец, посмотрела его фильм 1975 года во второй раз - за два дня до его смерти.
Когда-то подростком я увидела "Главное - любить" по телевизору, который тогда делал запредельное близким (если включать его после полуночи конечно).
В этом фильме все было из запрещённого воздуха, из последних и уже ненужных слов, и чувств, за которыми не следует ничего кроме окончательного краха. И я все это полюбила. Вернее, не полюбила, а как это бывает в том возрасте, просто согласилась со всем, что увидела: это не было предметом выбора.
В этом кино вообще никто ничего не выбирает. Парижский фотограф Серве, снимающий сексуальные оргии, чтобы выплатить долги своего непутевого отца, замечает Надин, актрису, мучающуюся на съемках идиотского фильма, потому что она больше нигде не нужна.
Он видит её лицо. Он целит в него фотоаппаратом и приближает сильнее чем следовало. Теперь он всегда должен искать его, и сам не знает, что делать с этой аддикцией по ту сторону сексуальности. Что делать, когда ты увидел Лицо и сгорел душою? Он по инерции пытается снимать её - не помогает; соблазнить её - и сбегает, когда она зовёт его в постель. Он вновь идёт в руки своего дьявола - старого шантажиста, для которого фиксирует чужие грехи. Так Серве зарабатывает деньги, на которые пытается купить ей новую жизнь: он даёт безумному режиссеру недостающую сумму на постановку "Ричарда III" в обмен на роль леди Анны для Надин. Режиссёр берет. О да, Надин, все её помнят по лесбийскому порнофильму. Ничего не исправить. Это её главное и единственное знание. Это то, из-за чего срывается ее голос на читке. Это знание почти всех, кто вызывает сочувствие в этом фильме, всех, кроме идиота, который увидел её лицо на съемках любовной сцены.
Никто не "борется за счастье" или хотя бы за удовольствие. Все дело только в том, сохранил ли ты ещё способность испытывать боль или уже не справляешься. Тогда плохо.
Что можно сделать с любовью? Только усиливать боль, ставить на самом себе знаменитый эксперимент Милгрема: увидел ли ты все, запомнил ли все, или нужно добавить ещё пару разрядов электрического тока? "Рассказать тебе про Вьетнам? про другие войны, на который я был?"- спрашивает Серве. - "Не надо, это скучно".
Очарованный странник Серве идёт вперед; его путь сопровождают трупы, о каждом из которых он жалеет. Алкоголик-интеллектуал, муж его брошенной любовницы, к которому он приходит исповедаться: "Ты единственный человек, которому я могу это рассказать" - "Ты что же, бросил мою жену?" Алкоголик дарит фотографу саму идею подарить актрисе театр и умирает, вполне сознательно доведя себя до белой горячки.
- Перед смертью он читал Бодлера, - говорит красавец-врач, играющий роль Харона.
И другой - Жак, муж Надин - человек около кино, без профессии и призвания, коллекционер портретов кинозвезд - истероидный, ненужно чуткий и бесконечно обаятельный. Он и провоцирует героя, и пытается его остановить, но всякий раз бросает то, что делает, за полной ненужностью всего этого. Он видит как рок входит в его жизнь - он мог бы побороться, но не борется, потому что звук надвигающегося конца - это единственное, что он ещё может слышать; все остальное - забалтывание, кружение вокруг веревочной петли, как будто её здесь нет, а она есть... Он приходит на репетицию и ложится в гроб, чтобы Анна-Надин смогла убедительней оплакать свою потерю.
Надин говорит: Я люблю тебя. Удержи меня. Не отпускай меня. Он отвечает как-то так: Я сделаю для тебя все что угодно. Я не могу только одного - жить.
Кажется, тогда, в первый раз, я не поняла, о чем речь. Теперь понимаю.
И вот, взяв с неё обещание месяц не видеть влюблённого фотографа, а потом взяв с него деньги как бы в обмен на свою жену, он идёт и проглатывает пачку таблеток в туалете бистро. Зачем было брать деньги? - понятно зачем: унизиться самым последним образом, разбить себя вдребезги, и посмотреть уцелеет ли хоть что-нибудь среди осколков. Не уцелело. Перед смертью он успевает продать свою коллекцию кинораритетов, оставить все деньги Надин, а то, что никто не купил, изорвать в клочья.
Красивый врач вновь проводит фотографа к мертвому телу. "Он не должен был... Он не должен был!.." - кричит Серве. Надин даёт ему пощечину. Тысяча поводов испытать вину, но нет в мире виноватых. Чувство вины ничего не меняет и даже не увеличивает груза, который несёт каждый из них.
А потом к фотографу является шантажист, знающий его с детства, с трогательной старушкой-женой, всегда зовущей остаться к обеду, и его свора избивает Серве за невежливую попытку выйти из игры. Разумный человек, которому важно поддерживать порядок, иерархию и наказывать покушение на своё достоинство. Но самое поразительное, что в разговоре перед этим визитом, разумный человек кричит Серве: Смотреть на самое мерзкое, самое унизительное в жизни и не отворачиваться - это и значит быть человеком! Он наказывает Серве за отказ быть человеком - за попытку быть кем-то иным.
Но я не сказала о главном - о том, кому незачем пытаться быть иным - он иной на самом деле: Клаус Кински. Он играет Циммера, актера, который играет Ричарда III. Собственно только он и застрял в моей памяти двадцатилетней давности - он и казался мне главным героем, других я почти не помнила. Там, где он, в это пространство одиноких одержимостей вдруг врывается настоящее величие: не менее больной и уродливый чем все остальные - нет, более, не зря он играет горбуна Ричарда, - он прекрасен. Ни у кого здесь нет места в бытии, но он и есть бытие. Циммер ужасен в своих завываниях и прыжках по сцене, и тем не менее, только его юродство напоминает о призвании. Он валяется в постели с пьяным режиссером, накрашенным как пожилая шлюха и осыпает его бранью. После провала спектакля, прочтя в рецензии о "паяце Циммере", он на ровном месте устраивает драку с двумя крупными мужичинами, перед этим с особым удовольствием сообщив им, что он гомосексуалист, разбрасывает их по углам и уходит с их проститутками. Он дарит фотографу деньги (видимо, те самые, что тот отдаст Жаку перед его самоубийством) - зная, что именно Серве оплатил постановку - не то чтобы желая возместить ущерб, а просто так. "Я очень люблю Надин" вместо объяснения. Можно было бы сказать, что он любит её как человек, потерпевший крушение, - собрата по несчастью. Но он не терпел крушение, он и есть крушение. До последнего я ждала, что третьим умрет он. Самое поразительное открытие второго просмотра - он не умер, а просто уехал. В свой кантон Ури или ещё куда-нибудь. Думает ли он, что что-то можно исправить? Пожалуй, нет. Он живет.
Жулавский доводил своих актеров до отчаянья и безумия, из грубой магии коллективного помешательства и сделано его кино, но Кински и не нужно было доводить. Бич божий хлещет себя сам. Не знаю, то, что долгие годы я влюблялась в людей, какой-то сотой долей похожих на Циммера, - успех ли это режиссера Жулавского?
В конце концов, главное - любить.
