К. С. Льюис, которого все знают по "хроникам Нарнии", "письмам Баламута" и т. д. в свободное время был филологом и филологом выдающимся.
В "Аллегории любви" он описывает, как романтическая любовь, ставшая так или иначе критерием подлинности человеческого бытия, когда-то родилась из материализации аллегории. Сама аллегория возникла в поздней античности и расцвела в средние века как способ описать расколотость внутренней жизни человека, внутреннюю брань, которую ведут разные ее части, еще не сложившиеся в единство, которое мы привыкли искать и к которому еще больше привыкли стремиться. Собственно сама внутренняя битва показывает, что части подчиняются разным вождям, но вожди не равноправны. Брань любовная протекает в домене Природы, но природа заботится о воспроизводстве, а не о том чего ищет куртуазный возлюбленный. Ищет же он того, что одновременно ниже, и выше природы. Ниже - как отказ от естественной цели: для Природы любовь ради самой любви равна мастурбации. Выше - как служение, которое в конце концов (у Данте, по крайней мере) разбивает рамки куртуазного удовольствия и создает нового человека.
Ну а историко- культурный компромисс заключается в идее брачной любви, которая интериоризует тонкое вежество, в средние века предназначенное исключительно для прелюбодеяния.
***
Льюис пересказывает "Роман о розе":
" Гуляя, сновидец приходит к фонтану. В маленьких записках над фонтаном он читает, что перед ним тот самый фонтан, в котором увидел свою тень Нарцисс, умерший от любви к этой тени. Сновидец в страхе стремится назад; но в конце концов любопытство заставляет его вернуться, и он снова заглядывает в воду. Вокруг зимой и летом растет сочная и густая трава. На дне фонтана покоятся два кристалла, в которых видно отражение всего сада. Это опасное зеркало, ключ любви, о котором так много сказано «в романах и в книгах». Когда герой заглядывает в кристаллы, он видит невдалеке розовый сад, а посреди сада — еще не раскрывшийся бутон. Он со всей страстью стремится к этому бутону и, отвернувшись от отражения, поднимается и приближается к розовому саду, чтобы сорвать его.
Верная интерпретация становится несомненной благодаря строкам Бернарта де Вентадорна (см.: Bartsch, Chrestomathie Provençale, 1904. 69), которые могут быть косвенным источником. «Я не смог удержаться, и это моя собственная неосторожность, что я заглянул ей в глаза — в зеркало (miralh), которое мне весьма понравилось. Это зеркало, в которое глядишь, и оно манит и сулит смерть, так же губит, как сгубил себя прекрасный Нарцисс над источником». С. 157
Роза, по Гильому, очевидно, любовь Дамы; у Жана де Мена она имеет иное значение, но нигде не обозначает саму Даму.
Как только сновидец протягивает руку, чтобы сорвать Розу, он внезапно ощущает укол стрелы. Бог Любви, до сих пор невидимо сопровождавший его, берется за оружие. Именно здесь, единственный раз, аллегория приобретает черты настоящего сна. In mediis conatibus aegri succidimus!viii Сновидец не может приблизиться к Розе, и в то же время пять стрел, которые одна за другой поражают его, не могут заставить его отступиться. Нако- нец божество призывает его признать свое поражение. Он сдается, преклоняется перед силой Любви и становится ее вассалом". С. 158
Очень интересно, что местом любовного обращения оказывается именно источник, в котором отразился Нарцисс. Он взят конечно из Овидия, и видно, насколько и для античного, и для средневекового автора еще не важна наша проблематика завороженности своим собственным образом, который принадлежит другим и присвоить который возможно только в отражении чужого взгляда. Здесь все наоборот. Нарцисс Овидия, даже понимая в некий миг, что видит самого себя, не прекращает желать недоступного другого ( "Что же? Мне зова ли ждать? Иль звать? Но звать мне кого же? Все, чего жажду - со мной. От богатства я стал неимущим. О, если только бы мог я с собственным телом расстаться! Странная воля любви, - чтоб любимое было далеко!"; Метаморфозы, III, 465). В сущности Нарцисс Овидия награжден исполнением заветнейшей и неисполнимой жажды нарцисса: он любит себя. Но его любовь противоестественно духовна: собой нельзя обладать. Вернее так: обладать собой - и есть главная земная награда философской аскезы, награда недоступная влюбленному. Любовь - одержимость чужим телом - следствие того, что дух не у себя дома. Но именно поэтому проблема "невладения собой" еще не может быть истолкована в перспективе нарциссизма. Овидий видит ситуацию поэтически, то есть антифилософски, антиплатонистски, а мы в меру нашей "культурности" уже не можем не видеть любовь глазами Платона и Овидия одновременно, соединяя страсть к чужому телу с узнаванием формы собственной души.
В "Романе о розе" сделан шаг от Овидия: На дне источника Нарцисса лежат глаза дамы, и отражают они не того, кто в них глядит, а чудесный сад, которого он не мог видеть, пока не заглянул в ее глаза. Сновидец переживает превращение, заключенное в обращении - сад у него за спиной, он должен оторваться от источника, чтобы войти в него. Но никакого сада не там было, пока он не склонился над водой. Нарцисс погиб, потому что искал утоления в самом зеркале желания, в том что могло только отражать. Средневековый влюбленный нашел в себе силы отвернуться - и обрел сад Любви, сад земных радостей, который может оказаться и последним анклавом Рая на земле.
В "Аллегории любви" он описывает, как романтическая любовь, ставшая так или иначе критерием подлинности человеческого бытия, когда-то родилась из материализации аллегории. Сама аллегория возникла в поздней античности и расцвела в средние века как способ описать расколотость внутренней жизни человека, внутреннюю брань, которую ведут разные ее части, еще не сложившиеся в единство, которое мы привыкли искать и к которому еще больше привыкли стремиться. Собственно сама внутренняя битва показывает, что части подчиняются разным вождям, но вожди не равноправны. Брань любовная протекает в домене Природы, но природа заботится о воспроизводстве, а не о том чего ищет куртуазный возлюбленный. Ищет же он того, что одновременно ниже, и выше природы. Ниже - как отказ от естественной цели: для Природы любовь ради самой любви равна мастурбации. Выше - как служение, которое в конце концов (у Данте, по крайней мере) разбивает рамки куртуазного удовольствия и создает нового человека.
Ну а историко- культурный компромисс заключается в идее брачной любви, которая интериоризует тонкое вежество, в средние века предназначенное исключительно для прелюбодеяния.
***
Льюис пересказывает "Роман о розе":
" Гуляя, сновидец приходит к фонтану. В маленьких записках над фонтаном он читает, что перед ним тот самый фонтан, в котором увидел свою тень Нарцисс, умерший от любви к этой тени. Сновидец в страхе стремится назад; но в конце концов любопытство заставляет его вернуться, и он снова заглядывает в воду. Вокруг зимой и летом растет сочная и густая трава. На дне фонтана покоятся два кристалла, в которых видно отражение всего сада. Это опасное зеркало, ключ любви, о котором так много сказано «в романах и в книгах». Когда герой заглядывает в кристаллы, он видит невдалеке розовый сад, а посреди сада — еще не раскрывшийся бутон. Он со всей страстью стремится к этому бутону и, отвернувшись от отражения, поднимается и приближается к розовому саду, чтобы сорвать его.
Верная интерпретация становится несомненной благодаря строкам Бернарта де Вентадорна (см.: Bartsch, Chrestomathie Provençale, 1904. 69), которые могут быть косвенным источником. «Я не смог удержаться, и это моя собственная неосторожность, что я заглянул ей в глаза — в зеркало (miralh), которое мне весьма понравилось. Это зеркало, в которое глядишь, и оно манит и сулит смерть, так же губит, как сгубил себя прекрасный Нарцисс над источником». С. 157
Роза, по Гильому, очевидно, любовь Дамы; у Жана де Мена она имеет иное значение, но нигде не обозначает саму Даму.
Как только сновидец протягивает руку, чтобы сорвать Розу, он внезапно ощущает укол стрелы. Бог Любви, до сих пор невидимо сопровождавший его, берется за оружие. Именно здесь, единственный раз, аллегория приобретает черты настоящего сна. In mediis conatibus aegri succidimus!viii Сновидец не может приблизиться к Розе, и в то же время пять стрел, которые одна за другой поражают его, не могут заставить его отступиться. Нако- нец божество призывает его признать свое поражение. Он сдается, преклоняется перед силой Любви и становится ее вассалом". С. 158
Очень интересно, что местом любовного обращения оказывается именно источник, в котором отразился Нарцисс. Он взят конечно из Овидия, и видно, насколько и для античного, и для средневекового автора еще не важна наша проблематика завороженности своим собственным образом, который принадлежит другим и присвоить который возможно только в отражении чужого взгляда. Здесь все наоборот. Нарцисс Овидия, даже понимая в некий миг, что видит самого себя, не прекращает желать недоступного другого ( "Что же? Мне зова ли ждать? Иль звать? Но звать мне кого же? Все, чего жажду - со мной. От богатства я стал неимущим. О, если только бы мог я с собственным телом расстаться! Странная воля любви, - чтоб любимое было далеко!"; Метаморфозы, III, 465). В сущности Нарцисс Овидия награжден исполнением заветнейшей и неисполнимой жажды нарцисса: он любит себя. Но его любовь противоестественно духовна: собой нельзя обладать. Вернее так: обладать собой - и есть главная земная награда философской аскезы, награда недоступная влюбленному. Любовь - одержимость чужим телом - следствие того, что дух не у себя дома. Но именно поэтому проблема "невладения собой" еще не может быть истолкована в перспективе нарциссизма. Овидий видит ситуацию поэтически, то есть антифилософски, антиплатонистски, а мы в меру нашей "культурности" уже не можем не видеть любовь глазами Платона и Овидия одновременно, соединяя страсть к чужому телу с узнаванием формы собственной души.
В "Романе о розе" сделан шаг от Овидия: На дне источника Нарцисса лежат глаза дамы, и отражают они не того, кто в них глядит, а чудесный сад, которого он не мог видеть, пока не заглянул в ее глаза. Сновидец переживает превращение, заключенное в обращении - сад у него за спиной, он должен оторваться от источника, чтобы войти в него. Но никакого сада не там было, пока он не склонился над водой. Нарцисс погиб, потому что искал утоления в самом зеркале желания, в том что могло только отражать. Средневековый влюбленный нашел в себе силы отвернуться - и обрел сад Любви, сад земных радостей, который может оказаться и последним анклавом Рая на земле.
-
-
13.03.2015 в 23:36-
-
14.03.2015 в 11:21Но объективно в европейской культуре ценность любовной страсти все повышается и повышается, и я думаю, во-многом именно потому, что любовь все больше превращается в способ войти в контакт с собственной глубиной, с самостью. Но при этом любовь еще и выводит из эгоцентрического круга, через бытие вне-себя приобщает бытию-для-себя. После того, как для большинства исчезли все прочие ориентиры самотрансцендирования, эротическая любовь окончательно стала заместителем той любви, что движет солнце и светила, а не просто проводником ее энергии.
Ваши вопросы в предыдущем посте пропали, отвечу здесь: я конечно иронизирую, но интериоризированный мужчина в голове у женщины существует, (как и другие интроекты), и много ей вредит. Это как бы фильтр, лишающий ее бытийной спонтанности: возможности жизни просеиваются и отсекаются, потому что "для него" они не нужны, "его" они кормить не будут. бытие теряет самоценность.
Понятно, что и отношению к реальному мужчине этот интроект тоже вредит, как и вообще любому контакту с реальностью. А когда человек этот контакт утерял, он всегда во власти чуждых сил, не важно, закреплена эта власть юридически или нет.
-
-
23.03.2015 в 22:47так верно!!
обладать собой - и есть главная земная награда философской аскезы, награда недоступная влюбленному
...но доступная любящему?
-
-
24.03.2015 в 02:44