Друг мой Кира, как я уже писала, вынужденно предавался вокзальной благотворительности. Но не только странствующие и путешествующие тянулись к нему. Какие-нибудь сторонние люди вечно подсаживались за наш столик, на нашу скамейку, и т. д., чтобы прислониться к роскоши человеческого общения. Тем более удивительно, что ни в наших речах, ни в самом Кире не было ничего, что может нравиться простому человеку.
Апогея эта странная притягательность достигла как-то раз на людной улице одного города пролетарской славы. К Кире подошел молодой человек, осведомился о времени и, видимо, восхищенный ответом, отогнул ворот его грубого свитера и поцеловал в шею.
читать дальшеНо эта аура не действовала на тех, для кого ей вроде бы предназначено было сиять, на тех, кого желал ее носитель. И этому у меня тогда было объяснение.
- Ты же сам презираешь свое желание, - говорила я, - и оно всегда оборачивается самонаказанием и местью тому, кто его вызвал.
Кира пожимал плечами. Он, подобно Пушкину в период сватовства, верил, что счастье ходит только проторенными путями, и, значит, ему надеяться не на что. Эта вера всегда служит оправданию привычного несчастья, точнее, переходу от острого несчастья к привычному.
Еще более явный выбор несчастья сделал другой мой друг, в юности излучавший сияние невероятной интенсивности, коему поддавались женщины, мужчины, крупные ученые преклонных лет, собаки и кошки. Он не имел проблем гендерной идентичности, и его выбор более показателен.
Он был прекрасен. Не красив, но воздух дрожал вокруг его слов и движений. Сила его присутствия растворяла без остатка любые осадочные породы вроде смысла. Он был очень умен, но я не уверена, что он говорил хоть что-нибудь умное, талантлив, не сделав ничего талантливого. Он и сам чувствовал, что его существование сильнее его сущности и боялся себя.
В конце первого курса он тупой бритвой сбрил свои золотые волосы. Это был отказ, который затянулся на годы и почти довел его до гибели от передоза.
Вероятно, ему казалось, что он только ореол вокруг черной дыры, эманация несуществующего и следует пригасить свет, который не может стать природой самого себя.
Невозможность быть тем, что ты вроде бы есть, чем она одолевается кроме бессмысленного желания быть?
И откуда взяться этому желанию, если ты не видишь огня прямо перед собой, огня, от которого зажигаются волосы, так что становишься факелом поджегшего тебя пламени.
А еще про одного человека мне рассказывали. Он был крупный чиновник, "хозяин жизни", довольно грубое существо с толстой коркой поверх питательного щупальца. С некоторыми умственными способностями. Он тяжело заболел, болезнь затягивалась, будущее сужалось. Он смотрел в потолок и перебирал бывшее с ним в жизни, что не обесценилось бы вместе с этой жизнью. Заклясть этим перебором смерть он не собирался. Просто искал то, что стояло бы над ним сейчас и смотрело смерти в глаза. Ничего не было. В голову почему-то лезли мысли о том, как он ездил в Венецию. Вполне бездарная туристическая поездка. Когда он там был, он ничего особенного не чувствовал ровно в той же степени, в какой он вообще ничего не чувствовал. Венеция...Он не понимал. Ритм, сочетание гласных и согласных? Нет... Проваливаясь в какое-то новое забытье, он успел подумать: "Не Венеция, но память о Венеции".
Он исцелился. Память о Венеции не оставила его и даже привела на катехизацию. Вот неожиданность.
Я много думала когда-то о том, как люди выбирают свое несчастье. А теперь мне кажется, что только его и выбирают. Потому что само счастье как огонь святого Эльма гуляет над местами, где люди захвачены совсем другим.
Счастье никогда не цель наших желаний, только троп, псевдоним, впрочем, и они сами только тропы.
Это невозможно носить в себе, невозможно хранить в других, как в банковских ячейках, и живет оно только на границе твоего несуществования.
"Когда его нет, оно лучше, чем мир"
Это счастье нельзя использовать, чтобы быть счастливым.
Однажды оно пробегает по каждому почти только за тем, чтобы сделать большую часть других вещей ненужной.
Я рыбак, а сети
В море унесло.
Мне теперь на свете
Пусто и светло.
И моя отрада
В том, что от людей
Ничего не надо
Нищете моей.
Мимо всей Вселенной
Я пойду, смиренный,
Тихий и босой,
За благословенной
Утренней звездой.
(Тарковский. "Бедный рыбак")