Депутат Милонов и страх смешения

[aascessa]

Мне, по-прежнему, покоя не дает питерская борьба с гомосексуализмом, но праведный гнев сменился теоретическим интересом.

Мы наблюдаем интересную стадию мучений общественного бессознательного из-за невозможности стать сознательным. )

Кажется, сама уморительная формулировка отражает консенсус, сложившийся в "широких слоях населения": живите, но так, чтобы мы вас не узнавали. Делайте, что хотите, но оставьте "нас" хозяевами дискурса, естественными носителями всеобщего.
Пропагандой ведь оказывается простое сообщение о том, что другие существуют, лишенное специальной пометки "фу", "дурно", "какая гадость!". Другому предоставляется голое животное бытие, "фактичность" без права сказать о себе.
Мораль стоит на возможности производить суждения о себе и других. Геям отказано в праве быть субъектом морали, говорить о себе как о любом другом, и, таким образом, добровольно подвергаться суду чужого мнения.
Главный перл питерского закона - запрет формировать представления о равном статусе однополых и разнополых брачных отношений - очень показателен именно как отрицание за другим человеком моральной вменяемости. Геи не обладают правом говорить о себе, зато их враги имеют право говорить о них.
Геи могут существовать, но "им должно быть стыдно". Их отношения запрещено этизировать. Они расчеловечиваются, обращаются в чистый объект воздействия.

Это ключевой момент сегодняшнего конфликта. Никто уже не обсуждает само право на секс, это вчерашний день. Наоборот, секс оказывается источником тотального антропологического различения.
Люди с иной сексуальностью задвигаются в специальную биологическую нишу и не должны показываться как есть в "нашем" человеческом мире.
Им следует так говорить на "нашем" языке, чтобы мы, не дай бог, не замечали их присутствия. Но никаких прав на этот язык у них нет.

(Это несколько похоже на исключающую работу викторианской морали. У Уальда гордая девушка говорит о мужчине и женщине, вступивших во внебрачную связь: им следовало бы бежать на необитаемый остров и там любить или ненавидеть друг друга, не оскверняя нас своей близостью).

Судя по жж-обсуждениям этой темы, средний человек действительно не понимает, где прячется демон: в самом требовании сделать бытие Другого невидимым, то есть этически ничтожным.

Какой-нибудь положительный мужчина пишет: "Я вот люблю Фредди Меркьюри. И зачем мне знать всю эту грязь про его мальчиков?" Характерно, что человек согласен, чтобы анонимная власть ограждала его от лишнего знания, и не задается вопросом, зачем он знает, что Пушкин посвящал стихи Анне Керн, и не грязные ли это были отношения. (Ну так уж вышло, что секс - не просто секс, а еще и универсальный язык культуры).

На самом деле, лишение слова не утолит, но лишь усилит паническую тревогу, связанную с проникновением другого в "нашу" жизнь.

Коллизия аппроприации однажды уже развернулась вокруг главного Другого христианского мира - евреев. И двигалась она по другой орбите. Пока евреи не были ассимилированы, казалось, что антисемитизм есть естественное следствие взаимной враждебности религий и уйдет вместе с распространением Просвещения и затуханием фанатизма.

Вышло иначе. Абсолютным Врагом евреи стали, именно уподобившись христианскому населению и включившись в общее культурное творчество. Потому что главный и самый интимный страх - это страх заражения, проникновения Чужого в кровь и под кожу, разрушения границ Моего тела, даже если тело коллективное. Евреи, с точки зрения теоретиков антисемитизма, посягают на само сердце "нашей" культуры: пытаясь овладеть святыней, они оскверняют ее. Чем больше еврей миметирует европейца, тем большему опустошению подвергается само европейское.

Квазибиологический миф об угрозе вырождения европейских народов опирался на совершенно небиологическую фантазию о том, что всякое вырождение связано со смешением. Спасение - недопущение контакта с Другим, только гомогенное - прекрасно, гетерогенное есть нечистое и упадочное.

До того, как возникли лагеря смерти, главной культурной идеей нацистского режима был тотальный апартеид: маниакальное разделение чистого и нечистого, дабы остановить смешение. В знаменитой книге Клемперера, "Язык третьего Рейха" больше всего поражает именно последовательная рационализация социального невроза. Члены "немецкого общества любителей кошек" ходят по еврейским квартирам и изымают зверей, которых потом уничтожат - кошка, жившая у еврея, видимо, заражена еврейством. Опустошают личные библиотеки: еврей не имеет права держать у себя книги арийских авторов - он пятнает сами тексты, которые читает. Знакомая Клемперера, филологиня, выгнанная из университета, смогла спасти едва ли не половину своих книжных полок, показывая "чистильщикам" на подозрительно еврейское имя то редактора, то автора примечаний или вступительной статьи - такие "нечистые" книги уже погубили свою арийскость, им не помочь.

Возвращаясь к питерским баранам: очевидно, что глубинный страх проникновения не утоляется достижением поверхностного морального комфорта. Они хотят, чтобы геи вели себя "как мы", но если их утопия осуществится, выйдет на поверхность главный страх - что другие теперь и есть "мы", и никакого безопасного места не существует.

Вера в то, что всякий разговор о гомосексуальном есть уже неотразимая его пропаганда, напоминает веру в сверхъестественную жизнеспособность "выродившегося еврейского племени".

Это при том, что 99% популярной культуры являются "агрессивной и разухабистой пропагандой гетеросексуализма". )) Но миф о смешении подразумевает, что один процент враждебного вещества непоправимо отравляет всю бочку этого меда.

Вообще современная гомофобия устроена не так, как антисемитизм. Антисемит хочет, чтобы евреи были "заметны" издали, гомофоб - чтобы геи были незаметны вообще. Но миф о вырождении от гетерогенности у них общий и работа страха, видимо, та же.


По мере релятивизации границ, отделяющих "меня" от другого, простая враждебность сменяется интимным страхом смешения, связанным с неотступным присутствием другого в нашей жизни, признаем мы его или нет.